ТЕОРИЯ ОБОНЯНИЯ

Алексей Левинсон
ПЯТЬ ПИСЕМ О ЗАПАХЕ

ПИСЬМО ВСТУПИТЕЛЬНОЕ

Дорогая редакция, некоторое время назад я поделился с вами мечтой написать нечто эдакое о запахах. Внутренняя настоятельность писать на подобную тему была для меня в тот момент настолько же тверда, насколько расплывчато было все остальное
— формат, содержание, жанр и пр. Безоговорочность, с какой вы меня поддержали в этом стремлении, сыграла для меня самую значительную роль, она помогла отыскать в конце концов все те средства, с помощью которых я как-то сумел реализовать свою означенную потребность.
Словом, текст есть, и теперь я обращаюсь к вам и с благодарностью за помощь в его появлении, и с просьбой напечатать его в вашем издании.
Чувствуя странность в том сочетании интимности и публичности, которым отдает данное мое предприятие, эту странность оставлю без комментариев. Но не могу не предварить свой текст признаниями в бесстыжести жанра.
Им попраны основные нормы научных публикаций.
Я отношусь с трепетным восхищением к тому, как работают люди, задающие образцы воистину классической науки.
И все же рискую проситься под ту же обложку, сознаваясь при этом, что не только не смог соответствовать утверждаемым им нормам интеллектуальной работы, но из некоторых побуждений иные нарочно нарушил.

Повинившись в одном, решусь сделать дальнейшее признание и сказать, что меня влечет деятельность, которой всегда хотелось дать имя «лирическая социология».
Таковая не испытывает иллюзий насчет безусловной доказательности, то есть обязательности своих выводов для всех. Никаких гарантий научной истины. Правдоподобие
— вот что нужно в описании социального. Опиши то, что хочется описывать, объясни так, как хочется понимать, и подожди тех или того, кому это покажется правдоподобным.
Позвольте рассказать вам, как предлагаемое приобрело те формы, в которых оно предлагается. Рассказываю потому, что это в основном история нереализованных замыслов. Вдруг кому-нибудь какой-нибудь из них пригодится.
Желание написать о социологии запахов возникло очень давно. В последнем из предложенных к публикации опусов об этом кое-что рассказано. Долго не удавалось отыскать форму, адекватную замыслу. Поначалу было выбрано целых три варианта.

Первый — «запахи в ощущениях» — запись и анализ наблюдений за самим собой. Но наблюдения продолжаются, анализ еще не завершен, потому писать об этом рано.
Второй — «запахи в речи» — анализ рассказов других людей относительно их наблюдений над самими собой. Пробная работа в этом жанре написана.
Наконец, третий вариант— «запахи в тексте». Он вырос из заурядной идеи: собрать как можно больше социологической литературы по данному вопросу и затем оную литературу обозреть подобающим образом. Первым номером, разумеется, в списке стоял Георг Зиммель, поскольку он в своем трактате «Социология чувств» посвятил три страницы социологии обоняния*. Однако движение к номеру второму и далее задержалось в силу нескольких существенных причин, и в результате достижения социологии на этом поприще здесь обсуждаться не могут.
Но окликания Зиммеля в предлагаемых записях встретятся неоднократно.
Свой фронт исследования данной проблематики развернула нынешняя историческая наука. С ним, насколько мне известно, читателя познакомят другие материалы вашей подборки.
Очень много литературы по психологии обоняния, по психофизиологии и физиологии ольфакторных2, то есть обонятельных, систем у животных и человека. Искушение попастись на чужих нивах и употребить материалы этих братских дисциплин для целей социологии было временно преодолено, и пришло другое решение.

Это решение было таким. Попробовать сделать предметом социологического анализа то о запахе, что приобрело статус факта благодаря попаданию не в научный, а в литературный текст. Я стал готовить картотеку упоминаний запаха в литературе. Не меньше, чем самих упоминаний, нашлось идей, как искать и где искать.
Однако по мере продвижения в этом направлении работа все очевиднее окрашивалась светлыми цветами бессмыслицы. Стало ясно, что составить полный корпус таких упоминаний невозможно, а было б возможно, неясно, что за статус имела бы эта совокупность.
Вместо этого пути был избран иной. Считать фактом литературы не написанное, а прочитанное. Считать интересным для исследователя не авторский текст, а читательский, то есть тот, который остается в голове читателя после прочтения текста авторского, а также после всех иных воздействий на эту голову.
Иными словами, стало казаться, что ясен предмет данной работы — запах и обоняние, их использование людьми в построении взаимодействия и его устойчивых форм, то есть институтов. Метод, который будет адекватен, состоит в сборе воспоминаний людей о социальной функции описаний и упоминаний ольфакторных реалий в литературных и литературоподобных текстах. Итак, было решено собирать у людей их воспоминания о том, что им приходилось читать о запахах в книгах.

Когда первые интервью показали, как активно по ассоциации присоединяются воспоминания о маргинальных по отношению к художественной литературе формах, решено было добавить и журналы с газетами. Затем стало ясно, что статус воспоминаний о виденном по телевизору, слышанном по радио точно такой же, а пласт этих впечатлений у многих респондентов гораздо более мощный.
Таков был очередной этап — назовем его «полевым», чтобы придать всей затее видимость социологии.
Затем наступил этап предания всех этих результатов бумаге или ее электронному подобию. На этом этапе замысел снова изменился. Рассматривать индивидуальные случаи, индивидуальные сочетания литературных впечатлений, размышлений о них, а также индивидуальные сцепления ассоциаций, окказиональные ветвления тем показалось интереснее, чем прилежно обобщать, прямо скажем, не очень массовый материал интервью.
На место композиции упоминаний пришли композиции соображений, высказанных в той или иной связи с этими воспоминаниями. Статус факта приобрели не феномены
(коллективной) памяти, а феномены дискурса, явленные, как и полагается, через индивидуальные случаи.
В итоге дело пришло к тому, чтобы обсудить эти индивидуальные случаи в письмах, адресованных нескольким собеседникам. По понятным причинам их имена заменены буквами алфавита, распределенными по порядку появления в тексте. Себе, как появившемуся ранее прочих, я взял букву А.
Ею и подписываюсь:
Благодарный А.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Любезные Б и В, дорогая юная Г,
с удовольствием вспоминаю наш с вами продолжительный разговор на даче о запахах и обонянии. Позвольте вернуться к нему уже на бумаге. Речь у нас, в частности, шла о «больших» и «малых» запахах (вы мне рассказали, что такое различение использовала Г в детстве).
Я, помнится, сказал: Зиммель прав, говоря, что обонятельная система обслуживает ближнюю зону взаимодействия.
Его я, собственно, и явился с вами обсуждать.
Но В, иного от нее и не ждал, сразу возразила, что это если и верно, то лишь применительно к взаимодействию людей. Взаимодействие со стихиями (а Вы, дорогая В, любите понятие стихий), мол, подчиняется другим правилам.
«Большие» запахи моря или пожара, снега или леса могут быть ощущаемы на значительном расстоянии.
Это, заметил Б, запахи не индивидуализируемые. «Большие запахи» считаются — на манер знаков — одинаковыми для всех. Индивидуальные особенности субъекта проявляются лишь в том, чувствует он данный запах или нет, отдает себе в этом отчет или нет. На таких расстояниях в основном ощущаются запахи коллективно переживаемые, значимые для больших масс людей. Как мы тогда согласились, социально чуткое дитя Г потому и назвала их «большие запахи».
Я согласился с В, что это могут быть антропогенные запахи, но никогда — запахи собственно людей (кроме мертвецов, пришлось заметить мне). То есть это может быть запах города, лесопилки, жнивья, сенокоса, газона.
Предлагаю, сказала В, считать антропогенными также запахи животноводческих ферм, помоек, полей орошения.
В этом ряду — запах зоопарка. У меня это вызвало детские ассоциации, а Вы, дорогой Б, вспомнили слова героя одной песенки Э. Соловьева конца 1960-х гг.:

Я живу на Пресне около зверинца:
В засранные клетки смотрится луна.
Утром, понимаешь, начинаю бриться —
Запахом неволи тянет из окна.

«Большие», или средовые, запахи, как правило, имеют названия, настаивали вы трое, в отличие от человеческих «малых», неописуемых. «Большой» запах назван по объекту, который его порождает или о котором он сообщает.
В силу простоты, определенности и общепризнанности именно эти запахи служат в литературе (и жизни!) средствами, во-первых, показать место и время действия, а во-вторых, социально привязать героя.
На запахах дальней дистанции основаны образы родного места, малой родины и родины вообще. Суша, которую почуяли мореплаватели, оазис, который почуяли верблюды, стойбище, которое почуяли ездовые собаки, и т.п.
В последних случаях роль детектора «своего, родного» отдана домашним животным.
В эту категорию, хочу теперь добавить к нашей беседе, попадает пресловутый «дым отечества», который тогда упомянула отличница Г. Действительно, известный всем со школьного детства сильный и внутренне напряженный образ существует как очень важный инструмент.
Для выяснение отношений современного человека русской культу|5ы со своей социально-территориальной принадлежностью.

Традиционализирующий подход при этом будет заключаться в том, чтобы связать индивида с «землей», то есть с территориально определенной общностью. И тогда— в эпопеях ли, в песнях ли — вовсю работают образы запахов, нагруженные функцией поддержания солидарности, верности общинным ценностям, — это запахи пашни или родного завода, причала и т.п.
Противоположная тенденция будет выражаться в отождествлении себя не с территориальной, а с подчеркнуто экстерриториальной общностью, такой как культура, литература, язык. (На последнем, как вы помните, особо настаивал Бродский.) Тогда ольфакторные коды неуместны. Эксплуатируя в политических целях понятие русскоязычного населения, люди, весьма далекие от позиций этого поэта, сами того не замечая, развеивают легендарный дым отечества.

Говоря о действии обонятельных отношений на дальних дистанциях, мы имели с вами случай отметить два края образующегося ряда. Край предельной конкретности задает команда «Газы!». В истории нашей популярной словесности отразилась эпоха изобретения и распространения первого оружия массового поражения.
В литературно-отработанном словце «Осоавиахим» о газах — последний слог, он же первый в названии Академии химзащиты. Газ, договорились мы с вами, можно считать особой разновидностью запаха. Особо интересно это делать в применении к тем самым страшным газам, про которые говорилось: «без вкуса, цвета и запаха». Вы привели воспоминания старшего поколения вашей семьи об осоавиахимовских текстовках, которые, как ваши старики вам рассказывали, никто не хотел учить, а они застряли в памяти. «Табун-зарин-зоман». У какого-то запах чесночный, у какого-то горчичный, а у еще одного — коварство! — запах миндаля.
Тема: смерть, причиненная вдыханием, особенно вдыханием через нос, то есть «смерть от запаха», симметрична теме «запах смерти», но не совпадает с ней.
Смерть от аромата цветка или смерть от запаха, который не имеет запаха, — вы правы, дорогая В, соблазны для массовой литературной культуры очевидны.
Химическое оружие, говорил Б, осталось в воспоминаниях о давно читанном Ремарке, рассказах Леонида Соболева о финской кампании (это о лошадиных противогазах).
Дешевое оружие массового уничтожения, оно, как и ядерное, уничтожило пока меньше людей, чем дорогостоящее огнестрельное с его честным запахом пороха.

Наш разговор тогда сделал петлю об оружии как литературной теме и топосе. Вспомнили, что почитаемый вами Бродский не где-нибудь, а в своей Нобелевской речи упомянул автоматическое оружие. Его распространение он счел фактором формирования новой эпохи с ее новой нравственностью и новой литературой. Вспомнили, как теперь выясняется, вполне «по теме». Хоть порох нынче бездымный, но автоматическое оружие в таком изобилии вошло в нашу повседневность, что не только вид его и звуки выстрелов, но и семиотика порохового запаха присутствует в ней и в обслуживающих ее текстах. Рядовой чеченский телесюжет связывает «большой» запах автоматного пороха с «малым» запахом человека (пленного), а там и с его жизнью и смертью. Если пленный пахнет порохом, значит, он убивал, значит, с ним поступят соответственно морали этой войны, морали этой эпохи.
Вернемся к нашему разговору про газ. Газ и смерть. Б вспомнил строки:

А на кухне дремлет газ,
С газом нужен глаз да глаз.
(Кажется, Б сказал, что это Вс. Некрасов.)

В моих разговорах с другими собеседниками, любезные
Б и В, корпус окололитературных воспоминаний о газе, запахе газа, об отравлениях газом, о самоубийстве посредством газа оказался значительным даже без привлечения относительно недавних телесюжетов о взорвавшихся домах в Москве. (Там тема газа как возможной причины взрыва переплеталась с темой терроризма, страхов,
«чеченского следа», ФСБ и т.д.)
Кто-то из знающих людей заметил, что поступающий в дома газ вообще-то не имеет запаха. Тот «запах газа», о котором пишут на жестяных плакатиках, требующих звонить
«04», получается за счет специальной пахучей добавки к горючему газу. Расчет, стало быть, на ту самую остерегающую функцию обоняния на дальней дистанции, про которую мы с вами вели речь. Расчет, надо теперь добавить, на наличие в обществе достаточно широкой и достаточно жесткой конвенции по поводу того, что именно считается «запахом газа».
Эта жесткость конвенции характеризует затронутый в нашей беседе край поля «больших» запахов. На другом, напротив, ничего определенного, ничего обязательного, то есть, как Б жестко сформулировал, отсутствуют нормы на опознание запаха. И именно в их отсутствии — при наличии ценностей — вся прелесть, смягчила В. Речь пошла о контекстах, в которых встречаются клише вроде «воздух времени», «дух эпохи», «аромат прошлого» и им подобные.
Такими формулами чаще пользуются в текстах не книжных, а из массмедиа (хотя пришли они, как заметила В, конечно, из «настоящей» литературы предыдущих столетий). В силу этого вы, мои собеседники, включая юную Г, могли легко воспроизводить подобные клише, но никто не мог сослаться на конкретный источник (самая интересная мне, постороннему, форма бытования литературы).

Итак, для обозначения неких важных для участников коммуникации обстоятельств используют понятия, отсылающие к обонятельным впечатлениям. В то же время никаких конвенций по поводу того, каков «аромат прошлого», не говоря уж о «духе времени», нет. Значит, здесь работают пустые конструкции, которые может всяк заполнять на свой вкус либо которые даже и не предназначены к заполнению. Тогда отсылка к аромату, запаху, духу означает отсылку к самой этой неопределенности, которая, однако, является не дезорганизующей, но, напротив, определяющей и направляющей движение смыслов.
Иначе говоря, перед нами опять-таки конвенция, но совсем иного рода.
Запах и шире — дух, выступают в этом случае как примеры или метафоры согласия по некоторым общим смысловым определениям ситуации или объекта. Говоря словами Б, согласие и общность оценок со стороны некоторого множества социальных субъектов по поводу данной ситуации или объекта существуют, несмотря на то что конкретные определения, которые они дают этим объектам, могут не сходиться. Так на ценностном уровне достигается согласие по поводу определения некоторого сочетания обстоятельств как относящихся к чему-то одному, как наделенных единым смыслом. Это единство далее будут звать эпохой, ситуацией, темой и пр. У нее будет свое особое место и значение в ряду подобных ей объектов — других эпох, ситуаций и т.п. На протяжении какого- то времени будет сохраняться эта конвенция, позволяющая каждому из ее участников, подчеркнули мы, давать собственные частные интепретации и конкретные оценки этому объекту. В мире запахов царит свобода интерпретаций, подытожила В, потому метафоры запаха удобны для обслуживания подобных случаев.
Разговор наш завершался. Винный запах вокруг нас, как сообщила строгая Г, был густ, несмотря на свежие
Дачные воздуха. Лора было собираться. Поговорить о «маленьких» запахах не удалось, зато много сказали о «больших».
Надеюсь, что вы не сердитесь на меня за мою обсессию.
А.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Мой милый Д,
некоторое время назад я отправился в семейство Б и В и их взрослеющей Г. Я собирался обсудить с ними ту идею Зиммеля, о которой когда-то давно говорили с тобой.
Почему с ними — потому, что мне казалось, что интимное нужно обсуждать интимно, то есть за бутылкой. А с тобой ведь не сядешь, как бывало. Знаю, ты снова будешь говорить, что три часа на самолете — не дольше чем три часа на метро и электричке, а билеты ты оплатишь. Но…
Как бы то ни было, моя идея говорить с ними об интимном не реализовалась. Может быть, потому, что мы пили не на кухне, а на открытом воздухе, против чего ты всегда возражал по методологическим, как ты говорил, основаниям.
Не рискуя более злоупотреблять их гостеприимством, обращаюсь к тебе. Представь, что ты принимаешь меня в своей чудной студии над парком и что между нами то, что привез я, и то, что в ответ выставил ты. Представь, что первую за Зиммеля мы уже подняли, вторую за ольфакцию — тоже, и вот я говорю.
Говорю, что в телесном и действенном плане обоняние информирует о том, с чем нам в следующий момент предстоит вступить в контакт. Если зрение и слух можно рассматривать как системы раннего оповещения, то обоняние (у современного человека, оговаривался Зиммель) — это система информирования в последний момент.

Это ты и сам знаешь. Но теперь я предлагаю связать обоняние с движением, перемещением в пространстве, перемещением человека, его рук, предметов или веществ рядом с ним. Это тебе должно понравиться. Это малые движения, крупный план. Близко к твоей идее времени внутри позы и жеста. Соответственно, расстояния, о которых в данном случае шла бы речь, измеряются в сантиметрах и десятках сантиметров. Это та дистанция, та зона, которая недаром, недаром, дорогой Д, вульгарно называется «у тебя под носом»! Скорости перемещения в ней — несколько сантиметров в секунду.
Обоняние сообщает нам, как пахнет еда либо рюмка, которую мы с тобой несем в рот, как пахнет человек, с которым мы вот-вот вступим в телесный контакт (объятия, драка, давка), как пахнет дом, в который мы сейчас войдем, и т.п. (Черт возьми, действительно, сейчас входил бы через эти дубовые двери и чувствовал бы получужой запах твоего дома, а потом все еще московский запах твоего свитера, а потом дух «Черноголовки», которая, как ты признал в прошлый раз, почти не воняет.)
Да, в условиях ближнего движения на то, чтобы реагировать по результатам анализа обонятельных ощущений, у человеческого существа остается одна или несколько секунд. Эта реакция, согласись, не может не быть предельно простой: продолжать действие или прекратить, или начать действие с обратным знаком. Брать в рот кусок, который нес, или нет. Вступать в контакт с человеком или уклониться. Идти, куда шел, или остановиться, или бежать назад.
По этой причине сами сигналы, поступающие от оль- факторной системы, выдержаны в двоичном коде: «хорошо» или «плохо», запах благоприятный или неблагоприятный.
Я знаю, ты никогда не одобрял увлечения двоичными моделирующими системами. Но здесь у меня в союзниках Зиммель.

Обоняние, говорит он, — в отличие от всех других чувств, столь «высоких», как зрение и слух, и столь же низменных, как и обоняние, — вкус, осязание, — дает поляризованные впечатления, оно пристрастно. Всем сказал и тебе скажу, что вторить Зиммелю в том, что большинство обонятельных впечатлений относится к отрицательным, я не стану. Почему он такого мнения, сие само по себе, возможно, составит предмет особого разговора. Но факт значительного преобладания оценочных реакций над нейтральными в сфере обоняния неоспорим. С этим и ты согласишься.
Это и делает обоняние столь интересным предметом при подходе со стороны слов и словесности, вот в чем мой пафос, милый друг Д. Обонятельные реакции, такова мысль Зиммеля, невербализуемы, зачастую следуют ниже словесно оформляемого сознания. В этом смысле, скажем уже мы с тобой, они сложны, то есть сложны для дискурсивного подхода и выражения. И продолжим: они не выходят на тот семиотический уровень, где существуют смысловые связки с закрепленными значениями, то есть слова. Слов, какие есть для ушей (устная речь) и для глаз (письменная речь), для носа нет, так скажем мы. В то же время обонятельные впечатления гораздо четче означены в элементарном двоичном коде (извини!), чем сложные зрительные и слуховые.
Мы таким путем приходим к выводу, что именно это сочетание большой определенности с плохой пригодностью для вербализации и дискурсивного осмысления делает запах парадоксальной действительностью, осязаемой, но неуловимой (если выражаться в коде другого чувства).

Это делает литературные выражения типа «ваш милый запах», «волос окутан ароматом», «в душистых сединах» и пр. очень сильными. Сообщается о запахе, но нет возможности сказать, каков он. Соответственно, его (запаха), а тем самым и его (приема) действенность оказывается очень велика и напоминает чары.
Нет, право, именно наложение на элементарно-детскую дихотомию «хорошо пахнет» / «плохо пахнет» бесконечного разнообразия ароматов и зловоний делает оль- факторную действительность такой напряженной, пронизанной если не смыслами и отношениями, то возможностями смыслов и отношений.
Ругай меня за пансемиотизм, но каждый «малый» или «ближний» запах, в котором мы отдаем себе отчет, предстает для нас значащим. Чаще всего мы не знаем, что он значит, но знаем, что значение есть. (Это и создает напряжение, которое, мой дорогой Д, можно использовать в целях создания высокохудожественных образов. А образы затем продать. А на вырученные…) «Малых запахов» с определенным и вербализуемым значением найдется немного (если не говорить о парфюмах, то есть об искусственных связках ароматов и слов).
Поэтому «язык запахов» — еще более слабая конструкция, чем «язык цветов». Не любимая тобой семиотика, действительно, малопродуктивна в применении к ольфакторной реальности.

Тебя, я знаю, порадует и заявление о невозможности полицейской семиотики запахов. Вот, выписал специально для разговора с тобой: «Не предусмотрены УПК (а значит, незаконны)… методы ведения дознания, следствия, связанные с применением… постулатов одорологии (наука о запахах, изъятии «образцов запахов» и пр.)… эти методы неоправданны с точки зрения криминалистики».
Последнее, что скажу тебе о простой дихотомии в ольфакторной сфере, признаться, пугает грубостью и самого меня. Но, знаешь, ничего иного не могу придумать, кроме примитивного витализма. Получается, что на малых дистанциях все запахи, считающиеся дурными, отталкивающими для человека, связаны так или иначе с разложением органики, плоти. Это может быть разложение, связанное со смертью живого, его тлением и гниением, а может — с его разложением ферментами пищеварительной системы человека или животного. Труп, помойка и дерьмо, ну а также прокисший пот и прочие органические выделения, гниющая кость и мышца… Мы с тобой помним, где пахло всем этим сразу и почти от всех. Мы с тобой приходили туда вместе, и один посетительский халат надевали по очереди. С тех пор оба не выносим ни одного из этих запахов длящейся смерти.
Что до запахов приятных, то они связаны, извини, с продолжением рода, размножением и т.п. Понимаю, что сводить прекрасное к «этому делу», видеть в красном маке и ландыше серебристом лишь орган размножения — значит напрашиваться на диагноз «маньяк». Но чем ругаться, придумай что-нибудь не такое примитивное.
Только не говори мне о том, что в современной парфюмерной промышленности добавляют гадкие запахи к хорошим — для пикантности. Это не меняет сути дела.
Теперь мне хочется тебя порадовать и добавить кое- что к простому различению запахов «больших» и «малых». Главный социологический и литературный интерес представляют, на мой взгляд, ольфакторные события в промежуточной зоне — не такой пространной, как коллектив в целом и атмосфера вообще, и не такой узкой, как диада или индивид наедине с запахами ближайшей дистанции. Интереснее и богаче оказывается обонятельная действительность на внутригрупповом и межгрупповом уровне.

Здесь, как и подобает сложному, то есть нормальному, социологическому состоянию, правят одновременно и жесткие нормативные регуляторы, и обобщенные ценностные.
У лица или иного социального субъекта появляется возможность вести себя сложно (иначе: у субъекта нет возможности не вести себя сложно).
Запахи в этой зоне не теряют своей поделенности на приятные и неприятные, но они уже не имеют значения оперативных сигналов для немедленного реагирования в режиме стой! / беги! Запахи, или часть из них, сохраняют обобщенное и всеми разделяемое значение «атмосферы», но оно распространяется не вообще на всех, но на «нас».
В Москве уже отговорили про книгу Зюскинда (тебе она не понравилась, верно?). У меня было немало респондентов, которые припоминали роман «Парфюмер», стоило завести разговор об обонянии. Бог весть, что можно считать адекватным читательским восприятием, но собранные мной впечатления о читательских впечатлениях говорят: один ход автору удался. Энергетику зоны ближнего ольфакторного контакта (в данном случае — сексуального) он вообразительно распространил на гораздо более широкую зону городского сообщества. Запахи, которыми повелительно управляется взаимодействие в диаде, его герой сумел употребить для командования множеством людей в масштабах городского пространства.

Последнее, что немаловажно, выступает прообразом социального пространства вообще. Нормативное регулирование из инструмента в зоне первичных отношений перенесено авторасой волей на уровень коллективный, а далее и социальный. А там оно не может быть ничем иным, кроме как властью. Притом властью абсолютной.
Она составляет цель безумного героя.
Литературное клише: безумный одиночка, который чуть было не становится властелином мира, — у нынешнего читателя, такого как ты, вызывает, конечно, литературную же реакцию. Волнений за судьбу мира или судьбу персонажа он испытывать уже не станет. Но то, как автор именно обонятельными метафорами сумел растянуть и сделать напряженной дистанцию между происхождением героя и его (героя) претензиями, одобряют и такие искушенные читатели, как Б и В. Гротескное описание вони в начале книги, судя по реакциям этих и иных моих собеседников- читателей, самое развернутое из тех, что встречалось их глазам.
Французская культурная традиция вообще с вниманием относится к запаху. Так, по крайней мере, может показаться российскому читателю.
Помнится, при нашей первой встрече на твоем новом месте ты мне сочувственно приводил эмигрантские впечатления Аксенова. После парижских автобусов и метро попав в нью-йоркские, он ощущал нехватку «человеческих» запахов. Может быть, это российские концепции Франции и Америки, сказал тогда я, все-таки Аксенов себя чувствует российским литератором в любом метро. (Это я пытался тебя дергать. Ты уклонился.) Ты на это припомнил Стейнбека, еще в довоенные годы обвинявшего богатых американок в том, что они всяческой химией лишают секс не только опасности, но и запаха. А чувствительность французов к теме миазмов и воздухов доказывал ссылкой на забытый полушутливый-полуфантастический рассказ Жюля Верна «Причуды доктора Окса». Герой, как и в «Парфюмере», пробует управлять людьми посредством газа. Ему удается изменить поведение жителей целого городка, заставив их вдыхать возбуждающий газ.
Затем мы пошли с тобой и твоими гостями наперебой вспоминать ситуации — из книг и кинокомедий, — когда люди, сами того не заметив, надышались или нанюхались возбуждающего или усыпляющего. Со времен немого кино это — безотказно действующий ход. Дело, мы заключили, в том, что действующая причина изменений в поведении незрима (запах, газ, дух), а потому похожа на чары, волшебство. Но зрителю известно, что она хоть и дух, но материальна, принадлежит естественной, а не сверхъестественной стороне мира. «Разоблачение духов», сказал ты.

Позволю себе напомнить историю, прозвучавшую в том разговоре. В еврейском местечке Городок богатый нанимает своего бедного родственника привезти из соседнего Каменец-Подольского бочку с (пасхальным?) вином.
Маленький человечек, всю жизнь самый забитый и незаметный, вкатывает в родной Городок с буйными криками, дерзит нанимателю и прочим уважаемым лицам, бросает шапку в угол… Словом, является родне и соседям кем-то настолько другим, что случай далее превратится в рассказ и будет передаваться через1 долгие десятилетия.
Тривиальное объяснение этой метаморфозы, рождающееся у нынешних слушателей этого рассказа, мол, отхлебнул дорогой из бочки — свидетелям истории и в голову прийти не могло. Выпившим и пьяным его не видели никогда, потому все представало непостижимой загадкой.
Не мог назавтра ничего объяснить и сам герой, напуганный рассказами о своем буйстве. Но объяснение нашлось при тщательном осмотре бочки понимающими людьми.
От тряски вино плескалось и сочилось через щели. Тщедушный герой незаметно для себя нанюхался, надышался— и явился в Городок единственный раз в своей жизни другим человеком.
Рассказ, имеющий статус семейного предания, слушатели пытались приписать Шолом-Алейхему. Потом заговорили об О. Генри, о топосе маленького городка и маленького человека в американской прозе и кинематографе, и разговор незаметно перешел к Гоголю.
Замечательный поворот темы тогда не закрепился.
Я потом обсуждал намеченные нами сюжеты: еврейство, запах, Гоголь — с известными тебе К и Л. Ты найдешь следы этих обсуждений в соседних письмах.

Привет, твой далекий А.